Целебный яд юной весны, злой и веселой, неизбежно вливается в старые вены, раздувая сердце, как мехи, после зимней болезни. Небо – камея ровных спокойных тонов. Холодное свежее хищное солнце, равнодушное к тлену и истлевающему, к пыльному затхлому запаху библиотек. Солнце, готовое выварить трупы для плодородия нового жаркого лета. Беспокойное, резвое, белое, пока только ласкающее всё слабое и умирающее, убивать и добивать его оно будет потом. Бить будет с радостью и восторгом детёныша. Играя с жертвой, рыча и довольно урча, до последней секунды, когда перебьёт обреченному косточки.Наливается соками юное тело, ядовитыми соками, соками, что врачуют тебя. Взгляд повелевающий, льва, вольно лежащего среди самочек. Гордый, обозревающий всё окружающее как ему и только ему принадлежащие прайды и обильные пастбища. Взгляд не собственника-крохобора. Королевского безразличия полный взор сюзерена. В ожидании дикой охоты греется он в лучах подстрекающего к резвому бегу и молниеносным убийствам солнца. Жадно дышит он, жадно пьет, обдавая ледяную воду ручья утробным жаром своим. Царственны даже мелочи в нем: легкое подергивание ушей и поднятая лапа.
Ждёт весна хищника, что покорит её, что будет бежать рядом с ней за достойной дикой охоты добычей. Не живой воды, не крови обычной жаждет зверь, вдруг проснувшийся, и в резком прыжке радостно чувствующий как здоров он, как мускулы напряжены, как подвластны ему движения. Прочь, бледная немочь, водянистая кровь слабаков, недостойных убитыми быть под сбросившим шкуру старозаветной эпохи солнцем нового мира. Рыщет в поисках новой добычи он, новой войны. Да придётся прыжок этого льва или этой пантеры – на тех, кто еще не хотел умирать, кто сам слишком жив был и полубезумен от самовластья хищной весны и хищного солнца. Вот достойный соперник, чей хрип предсмертной агонии услаждает слух сюзерена. Сладострастно хрустят в объятиях хищника косточки жаждущих жизни. Сладок хруст молодых позвонков – так хрустит и потрескивает под лучами игривого солнца старый лёд, что вот-вот и пойдет по реке, разбивая на полном ходу неосторожные головы.
Прочь то вялое чувство, что где-то ещё зовётся «любовью». Мы, говорят или думают львы, молодые пантеры, юные лисы, мы будем отныне хитрее. Не объявляя войны – огласим города и пустыни, леса и долины нам только понятным охотничьем кличем. Избегая проторенных троп, всего «очень» и «слишком» - как и слишком яркого солнца, и слишком высокого неба – и варварской прямоты. Наша война будет тихой, но охота более дикой, весёлой, безжалостной. Ни сочувствия, ни сожалений, ни милосердия, ни доброты: всё уходит в слепое пятно.Лёгкость бега плута, азарт и счастливое одиночество лиса, что расчищает угодья для королевских утех. Вой добычи, дрожащей в крепких белых зубах – вот та музыка, что приятна нашему слуху, думают про себя эти новые боги. Боги, которым уже не страшны ни гибель, ни сумерки. Если и есть для них что-либо «слишком» - это «слишком спокойны» и «очень уверены». Поступь аристократов, предвкушающих славное царство убийц. И это ещё только свита! Танцы её перед охотой и перед соитием. Слух обострён, взор, призывающий новую кровь, движения победителей. Вначала будет не слово, но рёв, или хохот; звонкий смех уже раздаётся повсюду. В предвкушении дикой охоты напряженная до предела свита новых богов, свора солнца нового мира, замирает, готовясь спружинить.
Великая тишина настаёт. Точно время набухло, и вот-вот упадет драгоценным плодом в чьи-то царские руки. Тишина не усталости вечеров старосветских помещиков и романтической лирики. А беременная опасностью тишина, тишина, готовая разродиться потоками крови, превратив саму жизнь в волшебное сновидение Диониса. В предвкушении дикой охоты свиты новой Дианы, когда должно свершиться священному жертвоприношению. Скоро, скоро лопнет тишина грибной шляпкой, и взметется ввысь и вокруг её ядовитая золотая пыльца.
Тишина не печали старых богов, но хищного, кровожадного счастья.